Виктор Проскурин: «С ровесниками скучно»

- Обычный человек, он, конечно, тоже живет, и у него события какие-то происходят, - Проскурин задумывается, пытаясь сформулировать. - Но вот актер - он играет спектакль, он репетирует. Он тратит себя. Он думает о Смердякове, думает о Вожеватове... Он пытается разобраться в характерах. А еще он слушает музыку. Он мечтает. Он подыгрывает. А вечером приходит домой – там у него есть женщина, подруга, любовь. У него есть эмоциональная жизнь. А если все это – где он актер – убрать и оставить лишь то, где только он сам – это сколько же свободного времени остается днем, ночью?..

Каждый человек в жизни хочет почувствовать себя еще кем-то: собачкой ли,  Гамлетом ли. Либо кустодиевской теткой, сидящей за самоваром. Либо Летящей Шагала…

- Примерно с такими целями Вы и записались когда-то в детскую театральную студию?

- Войдите в мое тяжелое положение: уже много лет меня все время спрашивают: «Как вы попали в театральную студию?» Просто наваждение какое-то! Если посчитать, сколько раз я давал ответ на этот вопрос, станет страшно: ой, сколько же мне лет?!

- Я не могу вам ответить на этот вопрос, потому что на него никто не может ответить: откуда это берется?

- Может, славы хотелось или денег?

- Тогда не говорили о деньгах. Мое нынешнее представление об этом такое: люди - как дети, так и взрослые - хотят обезъянничать. Подражание – это часть нашей природы. Мы говорим, что не животные, но мы хуже животных: нам больше всего хочется того, что в чужих руках.

- Надо полагать, и школьным учителям от Вас из-за этого доставалось – из-за желания передразнивать?

- Сейчас в театральной школе это называют «наблюдение». Например, там изучают походки. А мы передразнивали учителя, который ходил так интересно – как-то с привставанием. Теперь-то я могу это разобрать: наверное, у него был собственный комплекс - он был маленького роста. Из-за этого ему нравились ботиночки с каблуками. И  шляпы, потому что шляпа делает человека выше.

- У многих со школой связаны воспоминания о несвободе. А у Вас?

- У меня такого ощущения не было. Формально моя школа была обычной, но лично для меня – особой. У меня были такие учителя, про которых в детстве говорят: «У, гадина какая!» - а повзрослев, с нежностью вспоминают. А еще я с нежностью вспоминаю другую свою учительницу – Валентину Степановну. В семье моей не было того, что эта учительница дала мне – внимание, еще что-то такое – для души. Не подумайте, что я виню за что-то моих родителей – я им за многое благодарен. Но когда Валентина Степановна узнала, что я – тогда маленький мальчик - прочитал всего Есенина (мне так нравились эти сочетания слов!), она удивилась. И дала мне почитать еще что-то – хорошую литературу. Не про Павлика Морозова, а что-то другое. А потом, уже в театральном институте, у нас был преподаватель Гальперин - человек опасливый, отсидевший в свое время. Он тоже говорил о книгах и писателях по-особому. И вот уже Маяковский становился поводом поговорить о русской литературе, связанной с лесоповалом и еще чем-то, о чем в программе ни слова нет.

Сейчас это все опубликовано, и уже не страшно. Тогда это было воровски. Но я воров люблю: если вор хороший, толковый, он ворует то, что нужно. Ведь, как Леша Петренко говорит, артисты – тоже воры. Воруют людей, взгляды, чувства.

- Просто числиться, особенно если речь идет о театральной школе, то это гнусно. Мне хочется отдать сформированное что-то. И я стараюсь не торговать им ниже себестоимости.

Но «отдать» - не значит «насаждать». Если совпадет ритм моего желания отдать с желанием принять, это было бы хорошо. И еще хочется по возможности не омолодиться, но обновиться в каких-то своих ощущениях. Если будет тот материал, который мне понадобится для этого.

- А если не будет?

- В любом случае моя оценка не является истиной в последней инстанции. Не вправе человек сказать другому: «Идите и займитесь чем-то другим!» Мне тоже когда-то так говорили: «Работаешь на фабрике, вот и работай!» А я все равно хотел то, что делал. Известно огромное количество великих мастеров, которые сделали первые шаги к своей великой цели, когда им было уже за сорок. Но это не значит, что они вдруг взяли и шагнули. Просто они до 40 лет накапливали, готовились. Так бывает.

- А Вам уже в  14 лет предложили роль в настоящем кино. Вы в школу со съемок, наверное,  героем вернулись?

- Когда Госкино официально отпрашивало меня у школы на съемки – это было солидно. А когда вернулся, наверное, у кого-то из ребят была некая зависть. И те учителя, которые раньше: «Витька – туда, Витька – сюда!», стали аккуратнее общаться: кто фырчал – перестал. Но мне уже стало скучно.

Во время съемок я оказался в компании взрослых людей. Они все серьезно работали: актеры, режиссеры. И я должен был работать. Если что-то не понимал, можно было спросить - взрослые никогда не отказывали в объяснениях. Мне было интересно, и они видели, что мне интересно, поэтому с удовольствием делились своими ощущениями. С тех пор, кстати, так сложилось, что все мои друзья всегда были старше меня.

В итоге я за 3 месяца съемок стал взрослым. Как если бы перешел из октябрят сразу в комсомольцы. Это была другая жизнь, это была свобода. К которой я привык с детства, потому что родители мне всегда доверяли. Они оставляли меня одного, не опасаясь, что я что-то сделаю не так. При этом у меня была своя дворовая жизнь: свои хулиганы, свои защитники… Но мне можно было, например, оставить деньги и сказать, что это на 3 дня. Я относился к этому ответственно - именно потому, что мне доверяли.

- Может, родители были просто вынуждены доверять: потому, что, как и все взрослые тогда, много работали?

- И это, конечно, тоже. Ошибка многих родителей – они почему-то сами определяют, в какой именно атмосфере должны находиться их дети. Они все это организуют: здесь тебе еще рано, и так далее. Заметьте: взрослые – бестолковые взрослые – боятся присутствия детей в своей компании. Потому что стесняются своей развязности. Им приходится быть более собранными – дети ведь немножко сторожат, не дают расслабиться. А когда, наконец, решаются показать что-то запретное, он: «Папа, я уже это 5 лет назад  видел!»

- То есть Вам все было можно: и за двойки не за двойки не ругали, и за драки не наказывали?

- Актеры обычно говорят: ах, я в школе был хулиганом… Вроде теперь они сделали нечто такое, за что им надо простить незнание таблицы умножения. Но все это - разговоры.

В учебе я был крепким середняком. Никогда троечником не был – у нас в семье это воспринималось как что-то нарицательное, неприятное. Не то, что бы на тройки матушка, тетка или дед реагировали: «Ах!» - но делали такие лица… Как будто вот лежит ложка меда, а я другую – с г… схватил: «Ну, ты что? Если хочешь учиться – учись! И не важно, будет у тебя пять с плюсом или без плюса, но только не будь троечником. А если уж не учишься, то будь колышником. А тройка - это что?»

- Итак, в 14 лет с ровесниками стало скучно. И возникла школа рабочей молодежи…

- Именно. Но что бы там вечером учиться, днем надо было работать. И меня по блату (замдиректора зналась с кем-то из моих родственников) взяли на фетро-обувную фабрику.

- Неужели валенки валяли?

- Нет, я там был не в массовке. Как мальчика сноровистого, меня поставили на хорошую работу – по технической части. Но весь процесс валяния - как в синьку опускать и тому подобное – все знаю.

- Похожа была настоящая ШРМ на ту, что в «Большой перемене»?

- Кино - это кино. И как снять – решать режиссеру. Можно грязь какую-нибудь найти – про мужиков, которые на перемене водку в туалете пьют. А можно – про героя Леонова, который так хотел учиться, что готов был хоть через окно, да попасть в класс. Или – помните? – там был персонаж, который проспал весь урок. И правда, кто-то мог уснуть – с рабочей смены же люди! – но обычно ребятам 5-ти минут хватало. 

- Актерская профессия, все признают, жесткая, а зритель субъективен. И при этом вся жизнь – на виду…

- Вы, как женщина, смотрите на Джульетту, и она Вам может не нравится. А знаете, почему? Потому что она лучше, чем вы ее себе представляли. Еще лучше. Это тоже может раздражать.

Как говорят философы, красота – любая! - сила разрушающая. Она вызывает в человеке самые темные желания. Я не говорю об этом с омерзением. Если женщина красива (а все женщины красивы по-своему), очень редко хочется ее взять и положить на ладошку. Хочется ее сжать, чтобы увидеть трещины на ее нежной коже. Это страсть. Но любые ощущения – если обсуждать их с окружающими, становятся вульгарными. Говорить о таком можно только в очень узком кругу. А потом можно вывести, как я это называю, «запретную формулу»: о чем можно рассказывать, а о чем - нет.

- Есть такой замечательный человек – Лев Никандрович Медведев. Мы познакомились уже давно. Я тогда все время думал о бабочках – какие они… И он меня научил: как распялочки всякие делать, как сушить и так далее. Он в этом смысле человек чокнутый – у него дома вместо книжных шкафов – коробочки с жучками-паучками. Много лет прошло, как я этим уже не занимаюсь, но было это восхитительно. В Москве, Подмосковье с сачком бегал…

- Да что у нас в Подмосковье есть – «шоколадницы» да «капустницы»?

- Ну, что Вы! Там огромное разнообразие! Есть мотыльки, есть бабочки-однодневки, которых вы даже не замечаете.

- Когда дочка пошла в актрисы, не возражали против ее выбора?

- Нет. Правда, она все равно была мной недовольна. Когда поступала в училище, где ее все, в общем-то, знали, ей не хватило полбалла. Мне позвонили и говорят: полбалла – ерунда! Ты пойди, попроси Этуша. А я  отвечаю: зачем? И она не поступила в первый год.

- Обиделась?

- Сначала – да. Полгода не разговаривала. А потом поняла - когда сама смогла, да так, что все сказали: «Ну, ничего себе!» Она – и мне нравится это в ее характере – смогла сбросить защиту. А зачем идти в бой, если тебя со всех сторон прикрывают? Если хочешь чему-то научиться – сама трудись, пробуй. А потом говори, что это – горько, это – сладко. Для актера такие заметки – точки чувственные – это очень хорошо. Что бы понять, как играть.